Ученый труд г-на профессора Грушевского: Очерк истории украинского народа

Павлов Н.

Слова «народ» и «украйна» – будем ли их разуметь в общем значении или частном, наконец, даже и в условном – имеют во всяком случае настолько определенный смысл в нашем языке и с ними связано столь живое представление в уме всякого русского, что выражение господина профессора Грушевского «украинский народ» явно обличает с его стороны некоторую сбивчивость понятий по этой части.

Образец тому находим на первых же страницах его сочинения. «Украинская колонизация» (!?) обнимает, по его словам, «750 тысяч квадратных километров приблизительно между 38° и 59° восточной долготы и от 45° до 53° северной широты», куда входят: «губернии Киевская, Подольская, Волынская, Екатеринославская, Полтавская, Черниговская, Харьковская, значительные части Таврической, Бессарабской, Люблинской, Седлецкой, Гродненской, Минской, Курской, Воронежской, Донской и Кубанской областей» – и сверх того часть австрийской территории. «Украинское население на этой территории нужно считать до 32 миллионов» (с. 1, 2).

Итак, вот какова «украинская колонизация». Оказывается, что числится свыше 32 миллионов украинского народа. Так как, однако ж, оба эти слова – «колонизация» и «население» – вовсе не синонимы, а здесь они как бы отождествлены в понятиях автора, то и некоторая их «сбивчивость» сама собой выступает наружу.

Далее читаем, что эта территория в 750 тысяч километров «еще со времен славянского расселения» уже была заселена «украинским племенем» (!?). Как бы испугавшись, однако, сорвавшегося с языка опрометчивого выражения, сам автор спешит оговориться, что разумеет тут целую группу: «южную группу восточнославянских племен». Вот его подлинные слова: «На этой территории украинское племя – или лучше сказать, южная группа восточнославянских племен, составившая нынешнее украинское население, – жило со времен славянского расселения» (с. 2). Так как за эпоху славянского расселения автор принимает в одном случае «древнейшее время VIII и VII столетия», считая «южноукраинской колонизацией» племена антов, о которых упоминают византийские источники, а в другом случае – эпоху, упоминаемую Нестором при исчислении племен славянских, то ясное дело, что ни в каком случае, ни в первом, ни во втором, не может быть и речи об «украинском народе» или об «украинском племени». Об антах, впрочем, сам автор подтверждает, что относит их к «южной украинской колонизации» лишь гадательно; по его выражению, «судя по всему», а не по каким-либо точным и обстоятельным данным. Что же касается дославянских племен, перечисляемых Нестором, – их знает наизусть всякий знакомый с летописью, и сам автор весьма точно повторяет имена полян, древлян, северян, уличей, тиверцев и дулебов. Все это в собственном смысле слова: племена и только, – даже роды-племена, распадающиеся на поменьшие миры до крайности, – и ничего больше. Совокупность их невозможно назвать ни «украинским племенем», ни «украинским народом»: в обоих случаях получился бы абсурд. Зачем же, вопреки ясному свидетельству летописца, что всякое из подобных родов-племен сидело само по себе, от других особо («имяху обычаи свои», «поляком живущим особо», «в деревех свое, а дреговичи свое», «кождо свой нрав имеяху»), зачем все это разнообразие, о котором не мимо слово: «Что город – то норов, что деревня – то обычай», – для чего нужно и можно ли принимать за «однородный состав», которому автор и дает имя: то «украинское племя», а то «украинский народ», в крайнем же случае – «украинская колонизация».

Невольно рождается вопрос: если век за веком после того, как Русская земля стала есть, перечисленные племена составили из себя не русский народ, а этнографический специфик, зовомый «украинским народом», – тогда что ж такое собственно русский-то народ? Был ли он или не было его во времена Владимира Святого, сына его Ярослава, внука Всеволода, при Владимире Мономахе и так далее? Это один вопрос, а другой – подобный же. Понимаемому по-своему «украинскому народу» что же противопоставляет автор как обратную разновидность?

Вот его ответ: «Кривичи, дреговичи, родимичи, вятичи – предки нынешних белорусов и великороссов. Они распространяются неустанно на восток, колонизуя финские земли, где вырастают затем настоящие центры великорусского племени» (с. 14). Охотно соглашаемся с автором, что если бы обнаружилась в русской истории та или другая этнографическая разновидность под специфическим термином «великорусской» – ее никак бы нельзя было назвать «русским народом», а по необходимости следовало бы именовать «великорусским племенем». Но опять спрашиваем: где ж сам-то русский народ в течение его истории от Владимира Святого до татарского погрома? Если за все это время был на юге «украинский народ», а севернее велись лишь племена белорусское и великорусское, значит, тогда не было, да и нет русского народа: он миф. Так не вернее ли предположить, что собранный под Рюрикову державу русский народ в течение четырех веков своею историей весьма доказал свою реальность; а вот научная теория об «украинском народе» и в соответствие тому о «великорусском языке» и «великорусском племени» – действительно миф, притом ни с чем не сообразный.

Такие исторические деяния, как распространение державства князей Дома Святого Владимира на всю Русь и самое крещение всей Руси ее равноапостольным князем, наряду с тем и такие памятники словесности, как Несторова летопись или Поучение Владимира Мономаха со многими другими, – доказывают, надо полагать, образование русского языка и сложение русского народа, а никак не чего-то другого.

Ведь русский народ – не та или другая из частей населения, у коих от льдин Севера до гор Кавказа, от Придунавья до пределов Биармии княжили потомки Святого Владимира, водворившиеся как свои у своих, у родных населений, – а всеобщее их живое единство. Так же точно и русский язык – не то или другое из его множайших наречий и поднаречий, неисчислимых на широком раздолье своенравных говоров, а при всем их живом разнообразии в бесчисленности поменьших и самомалейших миров – их общее замиренье, закономерное соединенье.

Если русский народ, составившийся из племенных разновидностей славянских, неисчислимых в древности и собравшийся воедино, был потом постигнут страшным погромом, весь был растерзан на части так называемыми ливонцами и зовомою литвой, да еще татарами, поляками и шведами – тем удивительнее его живучесть! Тем более замечательно, что в нем даже и при таких неблагоприятных обстоятельствах, при постигшей разрозненности в государственном отношении, не искоренилось, а уцелело образовавшееся многовековой родной историей внутреннее единство. Вот миновала зовомая «ливония» и «литва», вот разрушилась Польша, ее же собинные земли отошли частью к Австрийской империи, частью к Прусскому королевству, а похищенные ею земли у Руси возвратились восвояси, хотя и в урезанном виде; смирилась и гордость шведа полтавским победителем: территория Русского государства к концу XVIII века почти уже опять вступила в прежние свои границы и пределы эпохи Владимира Святого и сына его Яр ослава. И что же? Хотя былые невзгоды, казалось, до конца разрознили православный народ славяно-русского языка и разбили его вдребезги – не тут-то было. В этом народе даже такой «знаток» лингвистики, как Шафарик, который лишь славянский язык почитал единственно достойным этого имени, а, например, польский и чешский, и наш в том числе, относил в этом языке лишь к его «речам» с их наречиями и поднаречиями – незабвенный славянин Шафарик отличал в речи русского народа лишь три ветви, только три стихии в качестве разновидностей Руси. Великая, Малая и Белая Русь – вот эти три стихии. Пускай о них еще судят и рядят всевозможные ученые – всякий по-своему, как кому любо. Но абсолютно ли признаются или, напротив, лишь условно три типа в общем составе русского народа – великоруссы, малороссы и белорусы – не должно, однако, ни в каком случае злоупотреблять этими терминами вопреки их историческому смыслу и в противность действительному их значению. Если в образовании русского языка примечаются слившиеся в нем стихии наречий, поднаречий и говоров, свойственных зовомому великороссу, и малороссу, и белорусу – сами по себе это будут лишь элементы и идиомы русского языка, а не он самый.

Иначе о том судит автор «Очерка», воссоздающий «центральный тип украинского населения» и «центральную группу украинских диалектов» согласно собственной научной теории. Вот его слова: «Этнографический тип украинского населения представляет на всем пространстве от Львова до Кубани только сравнительно слабые различия и вариации. Этот смешанный центральный тип и служит представителем украинской народности» (с. 8). Странно! Тип, который в одно и то же время и смешан, и централен, признаемся, загадочен для нас. Тем более что пространство от Львова до Кубани, занимаемое этим «этнографическим типом», сам же автор подчеркивает как весьма протяженное: «почти две тысячи верст», замечает он об нем в скобках. Притом еще занимаемая этим типом область смыкается – по словам же автора – на западе со словацким пограничьем, а на севере уже идет рубеж «украинской и белорусской колонизации». Итак, где же центр и что принимать в данном случае за центральность? Автор, по-видимому, затрудняется объяснить это сразу и обозначить прямо: не без околичностей и не вдруг он подводит читателя к разрешению такой загадки. «Если на некоторых этнографических границах, – говорит он – украинские говоры соединены малозаметными переходами с говорами соседей и самый этнический тип не выделяется резко, то центральный тип, представляющий собою преобладающее большинство, отмечен целым рядом характеристических черт, отличающих его от соседних славянских племен: великорусов, белорусов, поляков и словаков»(с. 9).

Новая странность! Если поляки составляют лишь «племя», по мнению господина Грушевского, то какую, однако ж, безмерную экстенсивность и интенсивность приписывает он великорусскому племени, равняя его с целою польскою нацией. Мы лучшего мнения о поляках: признавая Мицкевича их национальною, а не племенною славой, мы полагаем в то же время, что и у нас Пушкин русский, а не великорусский поэт.

«Группа украинских говоров, – продолжает автор «Очерка», – представляет отдельный, более или менее самостоятельный лингвистический тип, связанный известными чертами, объединяющими разнообразие украинских говоров в одно целое – все равно, назовем мы его языком или наречием. Эти черты особенно заметны в вокализме резко отличают украинские диалекты, прежде всего их центральну группу» (с. 9). И по истощении уже всех этих оговорок по повод «центрального типа» и «центральной группы», объявляется наконец открыто, что «в центре украинской колонизации в окрестностях Киев сидит племя полян» (с. 14). А далее к этому еще прибавлено, что «Киев лежит уже в районе славянской, и даже весьма возможно – украинской прародины» (с. 40). Вот это внезапное открытие, вдруг переносящее родину самих дулебов, уличей и тиверцев, сказать бы даже – всех прикарпатских славян «в окрестности Киева», окончательно обнажает главную мысль автора от застенчивого покрывала. Раз общею колыбелью «украинских племен» полагается Приднепровье и указывается их «весьма возможная прародина» среди полян – о чем же и толковать более! Не остается и сомнений, становится как день ясно, что новооткрытый автором народ и язык «украинский» – старые наши знакомые: те щирые украинцы, которые заменили после захудания Киева земляков Нестора, и то «хохлацкое наречие», которое действительно отличается своеобразным «вокализмом», требующим произносить вусы вместо усы и фост вместо хвост.

О сходстве или несходстве речи прикарпатских славян с «хохлацким наречием» советуем господину профессору справиться у тех, не менее его во всяком случае известных славистов, которые не без основания утверждают, что речь поселян, распевающих в Прикарпатье: «Ой, мы просо сеяли! ой, мы просо вытопчем!», наиболее сходится с общею русскою речью и сохранилась у них гораздо чище, чем у так называемых малороссиян. Кому же не известен и другой факт, что чем глубже отходить в старину, тем более и разнообразные речи множаиших племен славянских кажутся приближающимися именно к русскому языку. Об этом общеизвестном факте позволим себе обратиться к автору «Очерка» со словами И.С. Аксакова, заимствованными из одного его письма, напечатанного в «Русском архиве»: «Прочтите реферат по поводу древних хорватских хроник и законников, на вечах составленных, – и веет родною стариной. Хроника – точно Нестор! и язык, тот же почти, понятнее нам, русским, чем современным хорватам».

Если же господин Грушевский склонен предпочитать польские источники и более доверяет свидетельству тех филологов, которые готовы до такой степени признавать самобытность и самостоятельность «рутенов» и «русинов»,что ео ірво вовсе не признают существования русских на свете, разумеется, он – как автор «Очерка истории украинского народа» – встретит в них сочувствие и они будут с ним согласны на первых порах, но в конце концов не споется с ними. Они – так же, как и он, на основании «диалектологии и совокупности социальных данных» – противопоставят его теориям о «центральной группе украинских диалектов» и со своей стороны весьма научную теорию о Червонной Руси, о Черной Руси, о Карпатской и Угорской и т.д.; о «рутениях» и о «русинах» всевозможных видов без конца-краю.

Вольно ж искать то, чего нет! Пора перестать коверкать русское имя, в чем одинаково повинны как добивавшиеся не одно столетие истребить его в корне, так и те, которые доискивались его корня в небывалом народе, коего вымышленное прозвище нельзя даже выговорить на нашем родном языке: варяго-русь. Это вообще; а в частности пора забыть и праздный спор, который подняли филологи в прошлом веке: по-каковски говорили поляне? По-каковски объяснялись между собой земляки Нестора и современники Владимира Святого и Владимира Мономаха: по-великорусски или по-малороссийски?

Забавный спор! Ведь если «малороссиянство» (допустим это) – исконная сущность полян, тогда в качестве полярной противоположности Киеву на Днепре должно будет противопоставить Новгород Великий и указывать «великороссиянство» на берегу Волхова. А так как под «Великороссией» разумеют отнюдь не Новгород, а всю территорию бывшего Владимирского княжения, обратившегося потом в Московское княжение и еще позднее в Московское государство, – то не ясно ли, в чем дело? Термин «Великая Россия», как ни важен по своему историческому значению с самого зарожденья, и в этом смысле с каждым веком все более приобретал он значения, – но в значении племенной разновидности от начала не обозначал ничего ровно и в этом отношении не мог бы до поры до времени ничего и обозначать. А когда «Великая Россия» – эта историческая формация, создавшаяся веками, пройдя сквозь целый длинный ряд веков, обособилась в нечто весьма внушительное и существенное против так называемой «Белой» и «Малой» России, которые в свою очередь теми же веками терпели ущерб и не к добру видоизменились против того, чем были встарь (каждая по собственным историческим обстоятельствам и условиям), так-что казались уже разновидными племенами, – само собою разумеется, что и особливость «великороссиянина» по сравнению с белорусом и малороссом глядела новою же, – как бы третьей разновидностью, приобрела уже некий весьма выразительный общий вид в лице всех же без исключения «великоруссов»: кажущийся вид как бы даже племенного отличия. Так не забавно ли, в самом деле, было со стороны филологов XIX века, судивших и рядивших с ученой важностью об историческом явлении, образовавшемся в окончательной форме почти около их времени, спорить между собой именно о том, существовало ли оно за тысячу лет прежде?

Ведь одно из двух. Или в самом деле «малороссиянству» полян на Днепре должно будет противопоставить «великороссиянство» новгородцев на берегу Волхова, и тогда подобного рода «великорусы» будут лишь исключительным племенем, запечатленным всею резкостью клейма этой исключительной племенной особливости. Или титул «Великая Россия», образовавшийся в истории русского народа в течение владимиро-московского периода, напротив того, ничего подобного в себе не заключает и никакой племенной исключительности собой не обозначает. И тогда из века в век – чем далее тем более – самый термин «великорус» и «великорусский» естественно получает и упрочивает за собой значение всего, что только есть русского на Руси, прямо сказать: становится синонимом русского языка и народа.

Одно из двух, повторяем, третьего тут быть не может по самой простой причине. Ибо термин «Великая Русь» образовался не ранее Всеволода Большое Гнездо и по возвеличении Владимирского княжения Андреем Боголюбским; утвердился же впрок много позднее, уже после зачатия Московского княженья. Это было как раз то самое время, когда потомки захудалого Романа Галицкого стали себя именовать королями и герцогами «Russiae Minoris», Малой России, или собственно Меньшой России, как тот край именовался первоначально. А кому же неизвестно, что, во-первых, новгородцы древних времен и киевляне древней же эпохи вовсе не разнились наречиями своими, – если даже и разнились, допустим, то никак не в такой мере, чтобы «украинский диалект» противопоставлять, как полярность, новгородскому. На этом сходстве и даже полном тождестве с особенною горячностью настаивал Н.И. Костомаров, мало компетентный изрекать суд по существенным вопросам русской истории, но ad hoc судья для нас наиболее желанный и самый авторитетный, так как был сильно пристрастен к автономности малороссийского наречия. А во-вторых, не менее известно и то, что Владимирское княжение от начала не было заселено каким-либо отдельным славянским племенем, а наполнилось сходцами со всех концов Руси спустя много времени после того, как «Русская земля стала есть». Отличие нового княжения от прочих, сложившихся издревле, и заключалось в том, что тут не было изначала отдельного рода-племени славянского, которое бы сидело само себе, от других особо. Не было и живых рубежей по соседству: то есть не находилось соседних племен-родов, которые бы замыкали здешние границы. Здешней земле не было и названия по роду-племени: она заселилась пришлым со всех сторон людом и обстроилась городами уже после того, как перевелись названия старинных родов-племен, когда всюду были заведены княжения и пошел один народ русский. Выглянув на свет лишь с течением времени, именно как серединная страна – вдоль между Новгородом и Киевом, а поперек – между незанятыми местами, подходившими к волжанам-болгарам, и самими кривичами, – сердце Русской земли, прямо сказать, и заселилось всею Русью. Сюда были перекинуты выселенники даже с Серета и Дуная, от Карпатских гор; даже исключительную разновидность южнорусского племени (ядро населения последующей Малороссии), черкасов перекинул сюда заботливый князь, основатель Владимирского княжения. А добровольный наплыв переселенцев был беспрерывный и не прекращался уже из века в век. Сюда валил народ из-за Волги, из-за Днепра, и от черниговских мест, и от кривичей; здесь сошлись сходцы со всех сторон и концов, от всех племен: вся Русь. Как только сложилось Владимирское княжение – уж оно и было местом всея Руси. С того и началась его слава.

Здесь не место вдаваться в дальнейшие подробности, однако ж для окончательного разъяснения всей ошибочности ученого взгляда господина Грушевского на «украинский народ» необходимо о зовомых «малороссах» и о «Малороссии» прибавить еще несколько слов.

Киевляне могли иметь, и действительно имели, собственные отличия против новгородцев еще во времена полян; это бесспорно. Но поляне, имевшие свой собственный местный отпечаток, встарь не имели нынешнего малороссийского оттенка: они не хохлы. Полярная противоположность между Новгородом на берегу Волхова и Киевом на Днепре – то есть между новгородцами и полянами – обусловливалась искони уже и тем, например, что первые соседили с варяжским взморьем, а вторые – с Диким полем. Из Новгорода был вольный выход в море, к варягам; а Киев стоял на рубеже Поля: за ним открывалась ширь и даль черноморских степей. Одно это уж должно было наложить совершенно особенный отпечаток на тех и других, – оно же дает угадывать разницу их нравов от начала, в силу чего одни сели там, другие здесь. Но если какой-либо исключительный местный отпечаток и выпал на долю новгородцев, а другой – на долю полян, правильно будет допустить в таком случае еще и то, что тот и другой нашли себе наконец гармоническое замирение – при полюбовной встрече и киевлянина, и новгородца – в том во всех отношениях серединном месте, в средней полосе России, где зародилось Владимирское княжение и образовалось Московское. Здесь, в Москве, уже не «великороссиянство» или «малороссиянство», а точка безразличия этой полярности или примирение двух крайних полюсов. Действительно, во Владимиро-Московском княжении происходило органическое замирение не только двух этих разновидностей с обоих концов Русской земли, но и про- чих: от кривичей и от северян – как в лице черниговцев, так и старинных их высельников рязанцев; сюда же заглядывали и вятичи, и родимичи и т.д.

Язык русский, или, что то же самое, русский народ – исторические язык и народ. Первоначально Киев делал русскую историю; ту эпоху и зовут киевскою. Потом стремя русской истории обратилось на север: это уж владимирский или, прямо сказать, московский период. А хохлы никогда не делали русской истории: они входили в нее, при своем зарождении, едва заметною струею во время киевского периода и тогда сливались в общем потоке истории. Особливость собственно хохлацкая и усиление хохлацкой стихии – позднейшее явление киевских мест; очень не вдруг, а мало-помалу и, собственно говоря, лишь по мере упадка и захудания Киева сообщала она ему и всей киевской области все более и все гуще свою окраску: напоследок, когда Киев утратил свое прежнее, на всю Русь простиравшееся значение, именно в пору полного своего захудания накануне татар, – вся киевская область уже весьма ярко обличала такую исключительно местную особливость. Слабые начатки этого – «хохлачины», если можно так выразиться, – уже предвозвещались еще и во времени киевского главенства – от поросьского населения, от поршан. Торки и остатки разных черноморских кочевых скопищ, поселенные под Переяславлем на Альте; ревуги и шельбиры, могутные и татраны, поселенные в черниговских местах; наконец ковуи, берендеи и весь Черный клобук, зовомые черкасами, – вот издревле зарождающееся население будущей «Малороссии», то есть будущие хохлы. В XI и XII веках они потому входили едва заметною струей в общее течение жизни русского народа, что, едва зародившись и только еще складываясь, сливались тогда в общем потоке его истории. Потом, оторвавшись от нее, замерли в запорожцев и окончательно кристаллизовались в местный провинциализм того заглохшего края – уже под влиянием Польшизны. Если на севере, даже на далеком севере, в олонецких местах, народ вечно поминал в своих песнях «Красное Солнышко князя Владимира с его могучими богатырями» – уже не то было на берегах Днепра. Песенная память «малороссов» не простиралась далее запорожской старины. В «Малороссии» предание собственно о киевской старине далее времен Богдана Хмельницкого не досягало.

Термины «Малороссия» и «малороссы», таким образом, ровно ничего не значат, когда говорят о полянах: до них не относятся нимало. Поляне киевских мест и позднейшие хохлы – не одно и то же. Существенное отличие «великорусского» типа от «малороссийского» заключается в том, например, что первый дал уральского казака, волжинского и донского, а второй – запорожца: их не смешаешь одного с другим. Но донские казаки и волжинские прямо-таки сродни новгородцам, а запорожцы – не от полян. Кто употребляет термины великоросс, малоросс, белорус, повторим в заключение, тот не должен злоупотреблять ими вопреки их историческому смыслу и в противность их действительному значению. Без того путаница тут неизбежна.

Но кто не дал себе труда вдуматься в смысл и значение трех титлов – Великая, Малая и Белая Русь, – кто не имеет о том ясного понятия, разумеется, вовсе собьется с толку по главному и коренному вопросу о самой Руси: она-то что ж такое? Что такое язык русский и сам русский народ?

В отдаленную старину времен летописца Нестора это не составляло даже и вопроса. Он сказал коротко и ясно: «Славянский язык и русский – одно есть»… Так как на варяжском взморье ватаги и дружины, занимавшиеся варяжским промыслом, состояли из многообразных разноплеменников, то Нестор в точности и обозначил еще, что Рюрик с братией, князья, призванные новгородцами из-за моря, были им свои. «Это были не готы, не дане, не англяне, не свей и не мурманы, – пишет он, – а русские варяги». Чего ж яснее?

Но так как слово «русь», живое и сейчас в народной речи нашего крестьянства, не было понятно византийцам, чуждо и немцам, то их писатели – древнее у византийцев, позднее у немцев – по поводу этого имени и путали басни, точь-в-точь как ранее того сочиняли целые же басни об имени славян, производя его от sclavi: рабы-невольники. Сами заморяне, приглашенные в Новгород, когда потом чужестранцы их спрашивали: «Какого они рода? как зовется тот народ, к которому они принадлежат?» – сами русские варяги недоумевали: о чем, собственно, их спрашивают? И отвечали обыкновенно: «Мы от рода руськаго». Иначе нельзя было и ответить. Ведь тогда на «750 тысячах километров», занятых, по мнению господина Грушевского, «украинскою колонизацией», и на прочих километрах, выпавших на долю «белорусской и великорусской колонизации», не было еще одного народа, который бы под одною державой носил и одно громкое имя. Сам Рюрик, и Олег с Игорем, и Святослав Игоревич – одним словом, все пришлые князья, ранее Святого Владимира, нашли на Руси племена, сидевшие розно, каждое само о себе, от других особо и «кож-до свой нрав имеяху», хотя в то же время все это был один род и один язык славянский. Это была сплошь сельщина-деревенщина, распадавшаяся на бесчисленные роды-племена, помнившие большею частью еще стариков, своих родоначальников, которые подняли их со старого коренища и перевели на новоселье, чтоб жить по старине. Одни только новгородцы, распространяясь выселками своими по рекам да по озерам, производили захваты во все стороны и удерживали их за собою сборными дружинами и ватагами удалой вольницы; одни они, собственно, и не имели имени, потому на вопрос о роде и звали себя просто славянами. Славянами же, разумеется, были и русские варяги, пришедшие по их зову: «славянский язык и русский – одно есть». Таким образом, имя «Русь», из грубого обратившееся в громкое имя, которое на первых же порах своего пришествия русские князья заставили повсюду честно и грозно соблюдать всеми, возведенное в титул державной страны Рюриковичей, даже по обращении из так называемого в грамматиках нарицательного в так называемое собственное имя не подавало повода к кривотолкам между грамотными людьми времен Нестора. Уже гораздо позднее – после страшного татарского погрома, по утверждении так называемой Ливонии и зовомой Литвы, с тем вместе и по окончательном завладении Балтийского поморья немцами, – вот когда вконец заглохла память на Руси о варяжском море. Византийцы того времени – около того, как сама их память погибла в мире и Царьград заменился Стамбулом, – успели собственную привычку писать и произносить росс, Россия сообщить нашим грамотеям, – внушили и самим державцам, «их же рог царствия возвышашеся», что так будет лучше. В конце концов и пришло к тому, что московские грамотеи, именно времен Василия Иоанновича, уже производили собственное имя «Россия» и «россияне» от слова «рассеяние»; тогда же и русских варягов уже почитали: от немец.

Было бы не странно и даже весьма простительно, если бы господин профессор Грушевский повторял о русском имени и о варягах те обычные ошибки своей ученой собратии, которые еще со времен Шлецера, Миллера, Эверса, Стриттера и т.п. переходят, как бы по наследству, к последователям их. Но он примыкает к ним лишь отчасти: сходится с ними только в мелочных подробностях, а в общем остается совершенно оригинален. Так, например, заодно с ними и он возводит на Нестора обычную небылицу, будто летописец производил Рюрика с братией от немцев, и считает конунгами Скандинавии, тогда как в летописи говорится прямо противоположное. Так же точно повторяет он другую вечную ошибку, а именно выдает за строго научную истину, будто в старину одно только Киевское княжение называлось Русью, а вся земля русская не звалась Русью. В этом отношении он даже шагнул вперед и оставил своих собратий по науке далеко за собою. По его мнению, «Киевщина» и «Русь» чуть не синонимы. По крайней мере, он прямо утверждает, что «Киевщина» сообщила Русской земле и русскому народу их общепринятое имя. Но имя Русь – если и синоним, то никак не «Киевщины», а именно всей "Восточно-Европейской равнины", где земля еще лежала большею частью совсем впусте, никем не занятая и вся страна издревле почиталась неведомым, непочатым краем, — куда и удалились от старой жилой Европы мизинные славянские племена: тут и сели на Руси. С самого же крещения при Святом Владимире, когда народ славил и пел: «Высоко на небе солнце красное! широко раздолье по всей русской земле!» – ей уж не было и другого имени в народе, как «святая Русь, земля святорусская».

Впоследствии, когда размножившиеся потомки Святого Владимира требовали себе уделов, естественно, всякий обездоленный князь «иде в Русь»: обращался в Киев, шел к киевскому князю за наделом. Вот именно для таких-то князей идти в Русскую землю и просить себе волости на Руси значило именно идти в Киев, просить именно у киевского князя наследка на свою долю – именно из «Киевщины». А уделы, разобранные по рукам, уж звались по своим удельным названиям; также и целые обширные земли: Черниговская, Суздаль-Ростовская, Смоленская и прочие. В противоположность владениям самого Новгорода приходилось, при разных случаях, киевские владения особо именовать Русью. Такие-то чисто случайные, так сказать, при той или другой оказии неизбежные приурочения имени Русь к «Киевщине» и послужили поводом для некоторых ученых выдавать за аксиому, будто святорусская земля не именовалась своим именем, а оно было исключительною принадлежностью только одного Киева. Повторением этой обычной ошибки господин Грушевский не только сходится с последователями Шлецера, Миллера, Эверса, Стриттера и прочих, а еще – как уже было сказано – и далеко превосходит их. Но, за исключением одного этого, между ним и ими общего ничего нет. Напротив, его собственная «теория возникновения киевского государства» по своей наукообразности единственная в своем роде и – по несообразности, как с Несторовой летописью, так и вообще с «курсами русской истории» – всецело принадлежит одному ему.

По необходимости должны будем изложить ее подлинными словами автора; но сам он предварительно счел долгом заподозрить правдивость Несторовой летописи. «Повесть временных лет», по его словам, «не выдерживает критики, невозможным стало принимать на веру ее сообщение» (с. 44). Вся она имеет легендарный характер. Существенная неверность, видите ли, заключается уже в рассказе о том, как прежде у полян княжили в роде своем потомки Кия, и в рассказе о приходе на берега Днепра Олега с Игорем. «Когда киевский книжник в половине XI века взялся за перо, чтоб выяснить себе происхождение и первые моменты развития киевского государства (?!), процесс его сформирования был стариною достаточно давнею», – говорит автор (с. 41). Вот этою давностью он и объясняет сбивчивость и запутанность Несторова изложения. Упоминание летописца о родоначальнике полян, о Кие с братией, господин Ірушевский принимает «за искаженную версию» того исторического факта, что «киевская княжеская династия» была местная издавна, а вовсе не повелась от находников варягов. А так как за давностью лет память о «киевской княжеской династии» затемнилась и самого Нестора, «автора «Повести временных лет», легенды и комбинации о Кие не удовлетворили, Нестор и предложил свою очень сложную теорию в объяснение происхождения киевского государства. По мнению автора «Повести», «русь – это народ скандинавский (варяжский), его привели в Новгород три брата-конунга; из Новгорода эти варяжские конунги овладели днепровским путем и самим Киевом и положили начало княжеской династии» (с. 42).

Но в данном случае спутался не Нестор, а сам господин Грушевский.

Во-первых, местные князья, как старшины народные, велись не только у полян, но и во всех вообще родах-племенах славянских. Как у киевлян мог княжить в роде своем Кий с братией, так у родимичей княжил Родим, у вятичей Вятко. От Вятка велись и последующие князья, старшины народные, вплоть до Ходоты, когда напоследок всех их перевел и окончательно заменил у вятичей державный князь Владимир Мономах. У древлян упоминается князь Мал; о прочих свидетельствуют сами древляне: «наши князи добры суть, хорошо пасут землю древлянскую».

Итак, рассказав предание полян о своем родоначальнике Кие и о том, что насчет его ходили разные толки в народе, сам летописец ничуть не представляется через то легендарным повествователем и того менее «книжником, вообще очень склонным к гипотезам и комбинациям», каким его, будто бы «с фактами в руках», считают книжники нашего времени и за какого выдает его (на с. 43) сам господин Грушевский. А во-вторых, рассказывая о начале Русского государства (а не киевского, как выражается автор «Очерка истории украинского народа»), о том именно, откуда пошла Русская земля и стала есть, летописец нигде ни единым словом не упоминает, что «Русь – это народ скандинавский, и его привели конунги». Напротив того, Нестор свидетельствует точно и определенно, что Рюрик с братией – не даны, не свей, не готы, не англяне и не мурманы, а русские варяги. Но, запутавшись и сбившись по этому поводу, сам господин Грушевский действительно предлагает «очень сложную теорию возникновения киевского государства» в доказательство того, что Олег с Игорем Рюриковичем и Святослав Игоревич были исконными туземцами в Киеве и что они полянам – свои, а не пришлые варяги.

Вот эта оригинальная теория: «Имя Руси связано ближайшим образом с землею полян и, очевидно, было ее исконным именем (с. 44). Нельзя класть рассказов «Повести», летописи XI века, в основание истории Киевского государства, принимать ее теорию о том, что это государство обязано своим возникновением скандинавским конунгам и так далее. Имя Руси указывает на Полянскую землю и ее старый центр Киев. Географические, культурные и экономические условия подкрепляют это указание, поясняя, что здесь скорее, чем где бы то ни было на Восточно-Европейской равнине вообще, и в наших (?!) землях специально, должна была почувствоваться нужда в образовании постоянных военных сил, более прочной и интенсивной государственной организации и были налицо материальные средства к ее созиданию» (с. 45).

Какие именно были налицо материальные средства к созиданию более прочной интенсивной государственной организации – ответом на это служат у автора следующие строки: «Киевский патрициат, сословие богатых купцов-воинов, расширяя район своих торговых сношений, закладывая свои фактории и филии на главнейших торговых путях, в своих интересах должен был стремиться к образованию военных сил, к созданию политической организации для охраны торговых интересов. Затем охрана дорог и сношений переходила сама собой в покорение племен, сидевших по этим торговым дорогам… Недаром имя Руси, то есть специальное имя Киевщины, прежде чем стать именем государства, становится у иностранных писателей (Константин Порфирородный, Ибн-Даст X века) именем этого класса купцов-дружинников… связавших в государственную организацию свою систему торговых дорог и факторий. Киевщина была очагом его и сообщила ему свое имя Руси. Этот класс репрезентовал государственную организацию, созданную киевским патрициатом, и передал русское имя этой государственной системе, системе племен и земель, входивших в ее состав. Так представляется происхождение русского Киевского государства» (с. 41).

Но «класс купцов-дружинников», которых вольно же господину профессору называть «патрициями», очень определенно именовался как в Киеве, так и в Новгороде – варягами. Совершенная правда, таким образом, что «водный путь из варяг в греки» и обратно был чрезвычайно важен для варягов. Несомненно, они дорожили им и всячески старались обеспечить его в своем владении и в свою пользу. Но ведь именно новгородцы славились своею торговлею и, обще с варягами, пользовались этим путем – киево-новгородским. Таким образом, весь приведенный набор ученых фраз и научных слов господина Грушевского оказывается вздором. Господин профессор – шутка – забыл Новгород и варягов. Ему бы справиться хоть с тем бытовым явлением, что торговля по всей Украине и строительные предприятия даже в настоящее время производятся исключительно тамошними поселенцами, пришлыми из северных губерний; даже сейчас вся Украина обстраивается не иначе, как ярославцами и костромичами, да рязанцами, да тверичами; не мешало бы вспомнить и то, как еще при Ярославе Мудром киевляне, поднятые Святополком против новгородцев, корили их: «Вот, мы вас заставим на нас рубить хоромы». Самое наименование полян от Поля, то есть степи, указывает уже на степной характер здешнего населения.

Но допустим, с господином Грушевским, что «имя Руси связано с землею полян и было ее исконным именем», – попробуем согласиться с ним даже и в том, что «Киевщина» сообщила русскому народу и Русской земли их имя. Что ж он выиграет через это? Тогда будет вдвойне нелогично и уже ни с чем несообразно кликать народонаселение «свыше 32-х миллионов на 750 тысячах километров» каким-то «украинским», а не русским народом. И для того написана им целая книга, о которой он еще в предисловии поясняет, что она составляет лишь «краткое извлечение» из его большого курса, «читанного им весною 1903 года по приглашению русской школы общественных наук в Париже»!

Можно пожалеть его парижских слушателей – и нельзя будет не согласиться с господином Грушевским, что его большой курс «ни в украинском оригинале – «История Украини-Руси», 4 тома. Львов, 1898–1904, – ни в немецком переводе (Лейпциг, у фирмы В.О. B.G. Teubner) не может получить значительного распространения в России» (предисловие к «Очерку»). Хотя, разумеется, сам он за причину такой невозможности считает «научную репрезентацию» своего большого курса, имеющего сокрушить предрассудок о значении «великорусского языка»… Но в этом он ошибается, как и в том, например, что принятие Владимиром христианства было вызвано лишь желанием его – по примеру прочих средневековых варваров – получить корону из рук греческих императоров (с. 62).

Мы глубоко убеждены, что тейбнеровское издание сочинения господина Грушевского и сам украинский оригинал не могут получить распространения в среде сознательных русских читателей просто по несообразности содержания.

Москва, декабрь, 1904 г.

Павлов Н. [Рец. на кн.:] Ученый труд г-на профессора Грушевского: Очерк истории украинского народа / Н. Павлов // Мирный труд: повременное научно-литературное и общественное издание. – 1905. – № 1 (январь). – С. 62–78.

Джерело

Подається за виданням: Грушевський М.С. Твори: У 50 т. / редкол.: Г. Папакін, І. Гирич та ін. – Львів : Світ, 2002 – Т. 22: Нарис історії українського народу /упор. І. Гирич, В. Кавунник. – 2015. – C. 492-506. – (Серія «Монографічні історичні праці»)