Предок

Михаил Грушевский

(Авторский перевод с украинского)

Второй уже день мы шли лесом – я и пес. Вчера я еще немножко постреливал, но за сегодняшний день не выстрелил ни разу. Пес, сначала добросовестно делавший стойку при каждом появлении дичи, наконец убедился, что я не буду стрелять, и при каждом новом взлете только слегка оглядывался и продолжал идти, силясь принять такой вид, что он тоже не обращает внимания на дичь – чтобы не служить укором моему нерадению и лени.

На ночлеге я в последний раз видел людей. За весь следующий день не показался никто, даже вдали. И я радовался, что людское лицо, людское слово, людской шорох не нарушает моей молчаливой беседы с лесом – что третье лицо не становится между мною и окружающею меня жизнью. Она беседует со мною тихим шумом леса, журчанием потока, криком птиц, подает знаки светотенями облаков, едва заметными движениями травы и ветвей. Все это, не заглушённое, не вспугнутое крикливым голосом человека, говорит так ясно, так необычайно сильно всему моему существу.

Я иду и прислушиваюсь к тихому шепоту деревьев – их верхушек, невидимых мне снизу из-за ветвей. Их колеблет там вверху ветерок, незаметный здесь внизу, и непрерывным тихим шумом наполняет лес. Но от времени до времени, словно рука, передвигающаяся по струнам – пролетает удар ветра, извлекающий более сильные звуки, сливающиеся в энергическую фугу, звучащую еще несколько мгновений ему вслед – пока не распадется снова на отдельные мелодии, которые ведет каждое дерево в отдельности, и место пробужденного рокота занимает снова этот монотонный, мирный шум.

Солнечные лучи врезываются в прогалины чрезвычайно ясными, резкими ударами, от которых загорается сверкающим блеском все встречающееся на пути: зеленая хвоя елей, серая кора ветвей, червонная подстилка старой хвои на земле, а капли росы и зерна песку сияют настоящим блеском самоцветов – горят, сгорают и гаснут в одно мгновение, пока я прохожу мимо их.

Мне чрезвычайно радостно. Сначала я проявлял эту радость очень резко. Кричал и прислушивался к своему голосу – как, пробегая эти бесконечные ряды деревьев, он бессильно застревал среди них. Перекликался с насмешливою иволгою и силился перекричать ее. Стучал сучком на сухих стволах, отвечая старому дятлу на его солидные, деловитые постукивания. Но первый хмель этого пьяного напитка уже прошел. Я иду молча, солидно, не окликая даже пса. Я тих и сдержан, как эта жизнь, окружающая меня. И только радость, тихая безграничная радость наполняет все мое существо. Я тешусь сиянием солнца, темными тенями леса, нежным прикосновением воздуха, твердым сопротивлением почвы, тишиною растительного царства, резкими криками птиц. Я сливаюсь всем существом с этою безграничною жизнью, пью солнце и влагу, распространяюсь в безграничные пространства, врезываюсь невидимыми корнями глубоко в лоно матери земли и из ее глубин тянусь в световую даль, чтобы связать в один крепкий узел эту сырую, полную плодотворящей силы массу с солнцем, воздухом, безмятежными облаками, с источником света, жизни, огня и движения.

Мне кажется, что я с каждым шагом отхожу все далыше от «культурной» жизни, оставшейся там за мною, за плотною стеною леса, за глубокими провалами долин. Возвращаюсь от него назад, в глубину столетий, тысячелетий. От шумных, крикливых гостей, полных всякой натянутой неестественности, принужденности, неискренности, иду «к себе», «домой».

Бросаю дорожку и бреду наобум через лес, отводя руками ветви, заступающие мне дорогу. Застреваю, в конце концов, в густом малиннике. Стою в нем долго, долго. Срывать ягоды мне скоро прискучило, и я, как медведь, начинаю собирать их губами, прямо с кустов. Их очень много, и они поспели; воздух наполнен их запахом. И среди них темно-малиновые букеты цветов, на длинных стеблях, высокие, пышные среди запущенной порубки – я едва могу узнать их, так буйно, в такой массе они растут здесь. Растительность на этой богатой почве срубленного леса девственно роскошна – она производит впечатление чего-то сказочного, фантастического своей неописуемой нежностью, богатством, буйностью, и мне кажется, что я перенесся в другие, далекие времена, когда земля еще не была так истощена, так ограблена и обессилена, как теперь.

Дождь захватил меня в малиннике и промочил меня до костей. Но он непродолжителен и не холоден. Я продолжаю брести среди этих густых, высоких кустов и ветвей, напоенных дождем, и они окатывают меня своими брызгами снова и снова. Я весь мокрый, но радуюсь этому обилию воды. И когда из этих густых зарослей я выхожу, наконец, к потоку, я расстилаю на его гальке и песке свою мокрую одежду, сохну и греюсь вместе с нею, лежу, не считаясь со временем, в блаженной лени, когда ничего не нужно, никуда не нужно, и ничто не томит и не напоминает о себе. Ленивым взглядом я слежу за тем, как нагретый воздух и пар, словно жертвенное курево, медленно поднимается вверх. И уже не разбираю, сплю ли я или вижу это наяву.

Под вечер я дохожу до уединенной лесной избушки у реки среди леса. На этот раз и здесь нет никого. Пока солнце прячется за горизонт, прорезывая лес пламенными лучами, превращающими стволы сосен в настоящее червонное золото, – я собираю материал для костра. Сухой валежник, принесенные рекою коряги, свежие сосновые ветви, упругие, круглые, как новые ламповые щетки; увешанные пышными кистями ветки пихты и роскошные веера ельника. И когда черная тьма наполнила лес, я раскладываю костер, высокий, огромный, и, лежа перед ним рядом с собакой, смотрю, как огонь просовывает свои языки среди этой груды дерева.

Светло-красным пламенем схватываются ветви ольхи, темным огнем горят сосновые коряги, отражаясь на стене леса дрожащим заревом, между тем как белые облака дыма стлались под нею; а когда я шевелил хвою, фонтаны золотых искр взлетали над костром и неистовым вихрем кружились среди них обрывки коры и ветвей, брызгая во все стороны. И меня охватывает неистовая радость, экстаз древнего человека при виде огня – могущественнейшего покровителя и товарища, защитника от холода и тьмы, подателя жизни и радости.

И когда я несколько часов спустя устраиваюсь на ночлег в избушке, выстлав роскошное ложе из свежей хвои елей, я долго еще поддерживаю огонь на очаге, набив всю избушку всяким топливом. Ветви потрескивают на огне, искры с дымом летят золотою лентою в отверстие крыши. Лес шумит тихим, приглушенным шумом, сквозь который пробивается более острый шум быстрого потока.

И я тешу себя сознанием, что я так далеко убежал от всего, что тяготило меня, – ото всей этой безысходно-сложной, мучительной жизни. Я радуюсь, вспоминая, что лежу не на своей сетчатой кровати, обвешанный портьерами для защиты от шума и света, но окруженный неизбывными привидениями назойливых мыслей, неотступной и безвыходной путаницы, растравляющей наболевшие раны моей души, не дающей ни на минуту вырваться из проклятого круга. Я лежу на свежей хвое, и мои мысли около золотых искр очага.

Меня не занимает теперь ничто, кроме мыслей о солнце, погоде, дожде и других таких же ясных, стихийно-простых вещах. Словно я, в самом деле, ушел на целое тысячелетие назад, к своим предкам, и живу их простою, несложною жизнью, какая была тысячу лет тому назад.

Мне, однако, не спится. Физическое и душевное возбуждение, слишком буйная радость жизни, которую я переживал целый день, – не дают мне покоя. Не спит и пес – я вижу отблеск огня на его глазах, когда он поднимает веки. Дремота временами овладевает мною, потом снова прерывается, и снова толкутся в голову, силясь продолжить предшествующую мысль, обрывки соображений о старой цельности человеческой жизни – моего далекого предка, тысячелетиями отдаленного от меня…

И вдруг при неверном свете костра, в своих колебаниях то выдвигавшем контуры наваленного валежника, то прятавшем их в черном мраке, – я увидел его, моего предка, тысячелетиями отдаленного от меня, далекими тысячелетиями…

Прикорнувши в темном углублении скал, загороженном буреломом, он сидел, положив голову на колени, с лицом, обращенным ко мне. Он был весь голый, только ступни ног были обернуты истертой козьей кожей; но почти все тело было покрыто густыми темными волосами, сквозь которые оно едва просвечивало. Такие же волосы покрывали его широкие и сильно выступающие челюсти и вверху почти доходили до густых бровей на узком, скошенном лбу. Вид он имел измученный и истощенный, и незажившая рана виднелась на его бедре. Он был голоден.

Соседнее враждебное племя разгромило его племя; без милосердия перебито было множество мужчин, женщины были захвачены, уцелевшие – оттеснены с давних мест, более богатых дичью и всякою другою пищею, в эти каменистые обрывы, где было столько хищных зверей, что почти невозможно было что-нибудь поймать человеку. И теперь он среди дремоты тревожно прислушивался к грохоту камней на тропинке, по которой проходили к воде жители недалекой пещеры – львы. И рука его машинально стискивала дубину с грубо приправленным остроконечным камнем – его единственное оружие.

Так сидел он долго против меня, то слегка дремля, то тревожно поднимая голову, чтобы отогнать сон, и пристально вглядываясь в тьму ночи. Он чувствовал себя крайне утомленным и ослабленным. Пустой желудок сокращался с мучительною болью. Ночной холод заставлял дрожать его тело. Ночь угнетала его страхом – не только присутствием этого близкого, но невидимого зверья, а и сама по себе, как страшное, загадочное царство злых, таинственных сил, завладевших всем живым, поглотивших солнце – владыку света, и задавшихся целью убить, уничтожить холодом всякую жизнь. С томительною тоскою посматривал он в ту сторону, откуда обыкновенно появлялось солнце, вырвавшись из своего пленения у злых духов. Вырвется ли оно и на этот раз, будет ли еще светло и тепло, или на этот раз уже конец всему? Все злое, очевидно, обладает великою силою, и больше его на свете, чем доброго. Так редко случается быть сытым, чувствовать себя в безопасности, а так много всяких опасностей, вечных страданий от голода, страха…

И среди этих мыслей – отрывков мыслей, мелькавших среди дремоты в его утомленном мозгу, с необыкновенною резкостью и выпуклостью сонных видений ему явилось нечто столь странное, в сущности бестолковое и вместе с тем несказанно привлекательное, удивительно счастливое. Ему представился образ человека, спокойно спящего, как дитя за спиною своей матери, не тревожимого ночью, холодом и зверями. Обтесанные и плотно пригнанные стволы дерева защищают его со всех сторон от зверей, холода и злых духов; сверху у него тоже покрышка, так что и дождь, если бы пошел, не промочил бы его. Кроме того, он весь обмотан тонкими шкурами и не зябнет. Он нисколько не боится и темноты, потому что унес с собою в эту деревянную пещеру кусочек солнца и держит при себе. У него есть заколдованный пес, служащий ему и стерегущий его покой…

В экстатическом восторге, широко открытыми глазами он пожирал этот чудесный образ, на мгновение явившийся ему с такой удивительною отчетливостью и богатством подробностей, что они производили иллюзию долгого переживания, как то бывает в моменты сильного напряжения воображения. Он не знал, видит ли сон или те причудливые образы, какие являются человеку вследствие голода и утомления, и он вглядывался, смакуя его всеми нервами, полный наслаждения и страха, что эта чудная картина исчезнет, как рассеивались и терялись прекрасные сны о великом обилии дичи, многолюдных толпах соплеменников, мужчин и женщин, отправлявшихся вместе с ним на зверя, и разные другие счастливые минуты.

И я чувствую на себе, на расстоянии десятков тысяч лет, этот очарованный, восторженный взгляд моего далекого предка; как чуду культуры и прогресса, просто неимоверному, удивляющемуся тому, что мне представлялось возвращением к бескультурным временам моих далеких предков, отделенных от меня тысячелетиями.

Через несколько минут он встряхнулся, чтобы отогнать от себя дремоту и убедиться, видит ли он это во сне или наяву, – и это видение, очевидно, исчезло. Некоторое время он оставался неподвижным, весь еще во власти этой чудной картины. Затем его внимание заняли первые проблески дня, появившиеся на небосклоне. Они наполнили радостью его угнетенную душу. Солнце, свет, день возвращались снова, и он приглушенным голосом повторял отрывочные слова, бывшие его приветствием свету, поздравлением с тем, что еще раз ему удалось вырваться из власти враждебных сил.

Через некоторое время засерело уже и около него, и он, расправляя одеревеневшие ноги и сильно хромая после долгой неподвижности на раненую ногу, начал осторожно вылезать из своего убежища. Голод и утомление исчезали под новым приливом энергии, под ощущениями нового света, нового дня…

Сон смежил мои веки, и я проснулся, когда уже горячий, ярко блестящий день прорывался во все отверстия избушки, сгоняя прозрачные тени в самые темные углы ее. Пес нетерпеливо оглядывался на меня, подавляя в себе порывы страстного желания разбудить меня и вырваться из этой тишины в полный буйной жизни лес. Это желание охватило и меня, когда я отворил низенькую дверцу, и перед моими глазами встал лес, залитый солнцем и ароматом смолы, освеженный росою, полный утренней энергии жизни. Не тратя времени на завтрак, я перекинул через плечо ружье и направился в глубину леса, стремясь прежде всего удовлетворить свое желание войти в эту жизнь, слиться с нею и взять от нее свою часть.

И я шел снова среди ровных, как свечи, стволов, среди роскошных кистей хвои, среди буйных зарослей леса. Откликался душою на каждый крик, на каждое дуновение этой жизни. Грелся под горячим сиянием солнца, обвеянный струями пара, поднимавшегося с земли, с росы, и прохлаждал свои ноги в холодной влаге источника, проходил тихие, наполненные солнцем просеки и полные пахучей сырости долины.

Я шел все далее и далее в глубину леса. Но вчера меня радовала мысль, что я убегаю от современной жизни и его культурной утонченности в глубину минувших веков – от современного человека к старым предкам с их первобытной, естественной жизнью. Сегодня, наоборот, мне доставляло удовольствие думать, что этим роскошным лесом я иду к жизни – что я отдыхаю в гостях у природы, чтобы с новыми силами вернуться к житейскому труду в обстановке современной культурной жизни, в современном мире идей. Мои мысли, перегоняясь с птицами, летели в этот полный бесконечного страдания – и бесконечного очарования мир…

И образ моего предка мелькал в моих воспоминаниях как что-то жалкое, близкое, но приятное тем, что оно уже прошло, – как безвозвратно прошедшая беда.

Примітки

Перша публікація: Вестник Европы. – 1915. – Июль. – С. 219 – 225.

Автограф невідомий.

Публікується за першодруком.

Про переклад російською мовою деяких своїх оповідань М. Грушевський домовлявся з українським письменником, публіцистом і літературознавцем М. Могилянським (1873–1944). З листом від 8 лютого 1913 р. М. Могилянський переслав авторові свій переклад нарису М. Грушевського «Ніч» і обіцяв працювати над наступними творами. Він розпочав роботу над перекладом «Предка», однак низка обставин завадила завершити її. Очевидно, розчарований таким затяжним процесом, М. Грушевський попросив повернути авторські тексти, що М. Могилянський і зробив наприкінці вересня 1913 р. Жалкуючи з такого повороту подій, 6 листопада 1913 р. М. Могилянський писав М. Грушевському: «Не мав часу для тієї праці, яку б робити бажалось. І чи матиму швидко, не знаю» (ЦДІАК України. – Ф. 1235, оп. 1, спр. 646, арк. 19 зв.).

Не маємо точної дати, коли М. Грушевський переклав цей твір, проте очевидно, що він зробив це в першій половині 1914 р., а також встиг переслати переклад до Санкт-Петербурга в редакцію авторитетного російського часопису ще до початку Першої світової війни (1 серпня 1914), яка застала його у Криворівні, та свого арешту й заслання (грудень 1914 р.). Переклад, зазначимо заради справедливості, не надто вдалий, але показово, що журнал опублікував його саме тоді, коли імперські власті звинувачували автора у шпигунській діяльності на користь Австро-Угорщини й тримали на засланні у Симбірську, а потім Казані. Лише завдяки клопотанню з боку Російської академії наук М. Грушевському дозволили перебратися до Москви.

Кроме того, он весь обмотан тонкими шкурами… – у першодруці коректорська помилка: «Кроме того, он весь обмотан тонкими шнурками и не зябнет». Український оригінал: «Крім того він обмотаний весь тоненькими шкурами і зовсім не мерзне».

Галина Бурлака

Подається за виданням: Грушевський М.С. Твори у 50-и томах. – Львів: Світ, 2012 р., т. 13, с. 419 – 424.